Бредем в молчании суровом.
Сырая ночь, пустая мгла,
И вдруг — с каким певучим зовом —
Над полями, лесами, болотами,
Над извивами северных рек
Ты проносишься плавными взлетами,
Оставил дрожки у заставы,
Побрел пешком.
Ну вот, смотри теперь: дубравы
Стоят кругом.
Недавно ведь мечтал: туда бы,
В свои поля!
Семь дней и семь ночей Москва металась
В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро
Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру
Бредем в молчании суровом.
Сырая ночь, пустая мгла,
И вдруг — с каким певучим зовом —
Над полями, лесами, болотами,
Над извивами северных рек
Ты проносишься плавными взлетами,
Оставил дрожки у заставы,
Побрел пешком.
Ну вот, смотри теперь: дубравы
Стоят кругом.
Недавно ведь мечтал: туда бы,
В свои поля!
Семь дней и семь ночей Москва металась
В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро
Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру
Со слабых век сгоняя смутный сон,
Живу весь день, тревожим и волнуем,
И каждый вечер падаю, сражён
Так! наконец-то мы в своих владеньях!
Одежду — па пол, тело — на кровать.
Ступай, душа, в безбрежных сновиденьях
Томиться и страдать!
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят.
Душа взыграла. Ей не надо
Так бывает почему-то:
Ночью, чуть забрезжат сны —
Сердце словно вдруг откуда-то
Снег навалил. Всё затихает, глохнет.
Пустынный тянется вдоль переулка дом.
Вот человек идет. Пырнуть его ножом —
Какое тонкое терзанье —
Прозрачный воздух и весна,
Ее цветочная волна,