В июле тебе особенно тяжело:
слова прилипают к памяти, язык к
гортани
и разливает в крови тепло
вино прошлогоднее
и солнце, севшее за горами.
В доме давно занавешены зеркала,
но слезится зрачок от прилипшего
отраженья
той, кем я столько лет жила
и умирала в твоём
чахоточном воображенье.
И взгляд прилипает, единственное,
к звезде,
к звезде, что погасла в какой-
нибудь Альфа Центавре,
когда отражался лишь Бог в воде
и только папоротник расцветал
в парке центральном.
И чай наливает невидимая рука:
от дыханья безносой колышутся
черные травы;
только смерть выходит за старика
и ночью заводит часы,
сломавшиеся с утра, и
стакан подает с памятью о воде,
ради которого пары доживают до
смерти,
зная, что рядом совсем не те,
с кем закроешь глаза и
почувствуешь
нестучащее сердце.
И ветер колышет чуть пожелтевший
тюль,
и бьется неслышно чашка из
перламутра.
Так заканчивается июль,
и стучится в твоё окно
всегда наступавшее утро.
