Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный,
Там, где древний Кочерговский1 Над Ролленем опочил, Дней новейших Тредьяковский2 Колдовал и ворожил:
Я не люблю альбомов модных: Их ослепительная смесь Аспазий наших благородных Провозглашает только спесь.
Благословляю новоселье, Куда домашний свой кумир Ты перенес - а с ним веселье, Свободный труд и сладкий мир.
Седой Свистов1! ты царствовал со славой; Пора, пора! сложи с себя венец: Питомец твой младой, цветущий, здравый, Тебя сменит, великий наш певец!
И я слыхал, что Божий свет Единой дружбою прекрасен, Что без нее отрады нет, Что жизни б путь нам был ужасен,
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змией,
Мальчишка Фебу гимн поднес. «Охота есть, да мало мозгу. А сколько лет ему, вопрос?»— «Пятнадцать».— «Только-то? Эй, розгу!»
Внук Тредьяковского [2] Клит гекзаметром песенки пишет, Противу ямба, хорея злобой ужасною дышет; Мера простая сия все портит, по мнению Клита, Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.
И вот ущелье мрачных скал Пред нами шире становится, Но тише Терек злой стремится, Луч солнца ярче засиял.
Журналами обиженный жестоко, Зоил Пахом печалился глубоко; На цензора вот подал он донос; Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.
Зорю бьют... из рук моих Ветхий Данте выпадает, На устах начатый стих Недочитанный затих -
Я думал, что любовь погасла навсегда, Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный, Что дружбы наконец отрадная звезда Страдальца довела до пристани надежной.
Я видел смерть; она в молчанье села У мирного порогу моего; Я видел гроб; открылась дверь его; Душа, померкнув, охладела...