«Вот прямо одолжили…»

‎Милостивый государь Василий Львович
и ваше сиятельство князь Петр Андреевич!



‎Вот прямо одолжили,
Друзья! вы и меня писать стихи взманили.

Посланья ваши — в добрый час сказать,
‎В худой же помолчать —

Прекрасные; и вам их Грации внушили.
‎Но вы желаете херов,

И я хоть тысячу начеркать их готов,
‎Но только с тем, чтобы в Зоилы
‎И самозванцы-судии
‎Меня не завели мои
‎Перо, бумага и чернилы.

Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист;

Грамматика тебя угодником считает,

И никогда твой вкус не ковыляет.

Но, кажется, что ты подчас многоречист,

Что стихотворный жар твой мог бы быть живее,

А выражения короче и сильнее;

Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас
‎Предмет свой забываешь!
‎Твое посланье в том живой пример для нас.

В начале ты завистникам пеняешь:
‎„Зоилы жить нам не дают! —

Так пишешь ты. — При них немеет дарованье,

От их гонения один певцу приют —
‎Молчанье!“

Потом ты говоришь: „И я любил писать;

Против нелепости глупцов вооружался;

Но гений мой и гнев напрасно истощался:
‎Не мог безумцев я унять!
‎Скорее бо́роды их оды вырастают,

И бритву критики лишь только притупляют;
‎Итак, пришлось молчать!“

Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья
‎Должно быть для певца?

Гоненье ль зависти? Или иносказанья,

Иль оды пачкунов без смысла, без конца?..
‎Но тут и все погрешности посланья;
‎На нем лишь пятнышко одно,
‎А не пятно.
Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен!
‎Конец прекрасен!

Воображение мое он так кольнул,

Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе,

Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре

Веселию кричать: ура! и протянул

Уж руку, не найду ль волшебного бокала.
‎Но, ах! моя рука поймала

Лишь Друга юности и всяких лет! 

А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!..

Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт,

Перед судилище явись с твоим посланьем.

Мой друг, твои стихи блистают дарованьем,
‎Как дневный свет.

Характер в слоге твой есть точность выраженья,

Искусство — простоту с убранством соглашать,

Что должно в двух словах, то в двух словах сказать
‎И красками воображенья
‎Простую мысль для чувства рисовать!

К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю,
‎Но уверяю,

Что Фебова печать на всех твоих стихах!

Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах,

Ты Рифмина убить способен эпиграммой,

Но и высокое тебе не высоко,

Воображение с тобою не упрямо,
‎И для тебя летать за ним легко
‎По высотам и по лугам Парнаса.

Пиши! тогда скажу точней, какой твой род;

Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод,
Которая живет не для веков, для часа,

Тебе за песенку перелететь дала,
‎А много, много за посланье.
‎Но кстати о посланье,

О нем ведь, помнится, вначале речь была.

Послание твое — малютка, но прекрасно,
‎И все в нем коротко, да ясно.
„У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!“ —
‎Прелестный стих и точно твой.
‎„Язык их — брань; искусство —
Пристрастьем заглушать священной правды чувство; 
А демон зависти — их мрачный Аполлон!“

Вот сила с точностью и скромной простотою!

Последний стих — огонь! Над трепетной толпою

Глупцов, как метеор, ужасно светит он!

Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство

Не к смыслу привело, а к рифме вероломство!

Скажи, кто этому словцу отец и мать?
‎Известно: девственная вера
‎И буйственный глагол — ломать.
Смотри же, ни в одних стихах твоих примера
‎Такой ошибки нет. Вопрос:
‎О ком ты говоришь в посланье?

О глупых судиях, которых толкованье

Лишь косо потому, что их рассудок кос.

Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает,

Где на доверенность прекрасныя души

Предательством злодей коварный отвечает.

Хоть тысячу зоил пасквилей напиши,

Не вероломным свет хулителя признает,
А злым завистником иль попросту глупцом.
‎Позволь же заклеймить хером
‎Твое мне вероломство.

„Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец;

Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец;
‎Ты из моих стихов потомство
‎В свои стихи отмежевал,

Да в подтверждение из Фебова закона

Еще и добрую статейку приискал!

Не тронь! иль к самому престолу Аполлона
‎Я с апелляцией пойду

И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!“

Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство;
‎Грабитель ты, не я;
‎И ум — правдивый судия
‎Не на твое, а на мое потомство
‎Ему быть рифмой дал приказ,

А Феб уж подписал и именной указ.
‎Поверь, я стою не укора,
‎А похвалы.
Вот доказательство: „Как волны от скалы,
Оно несется вспять!“ — такой стишок умора.

А следующий стих, блистательный на взгляд:
„Что век зоила — день! век гения — потомство!“</ref>

Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд,

Есть настоящее рассудка вероломство!

Сначала обольстил и мой рассудок он;
‎Но... с нами буди Аполлон!
‎И словом, как глупец надменный,

На высоту честей Фортуной вознесенный,
‎Забыв свой низкий род,

Дивит других глупцов богатством и чинами,
‎Так точно этот стих-урод

Дивит невежество парадными словами;

Но мигом может вкус обманщика сразить,
‎Сказав рассудку в подтвержденье:
‎„Нельзя потомству веком быть!“

Но станется и то, что и мое решенье
‎Своим быть по сему
‎Скрепить бог Пинда не решится;
Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться:

Люблю я этот стих наперекор уму.
‎Еще одно пустое замечанье:
„Укрывшихся веков“ — нам укрываться страх
‎Велит; а страха нет в веках.
‎Итак, „укрывшихся“ — в изгнанье;

„Не ведает врагов“ — не знает о врагах —

Так точность строгая писать повелевает,

И Муза точности закон принять должна,

Но лучше самого спроси Карамзина:
Кого не ведает или о ком не знает,

То самой точности точней он должен знать.
‎Вот все, что о твоем посланье,

Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать.
‎Чур не пенять на доброе желанье;

Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет;

При этой критике есть и ответ:
‎Прочти и сделай замечанье.

А в заключение обоим вам совет:

„Когда завистников свести с ума хотите
И вытащить глупцов из тьмы на белый свет —

‎Пишите!“

Источник: ФЭБ (1999)

Похожие статьи:

Василий Жуковский → Орёл и голубка

Василий Жуковский → «Был у меня товарищ…»

Василий Жуковский → Судьба

Василий Жуковский → Воспоминание

Василий Жуковский → Вечер