Главная Русская поэзия Василий Жуковский

Государыне Императрице Марии Федоровне

Администратор 16 октября 2017 Рейтинг: 0 Голосов: 0 968 просмотров

От вашего величества давно
Я высочайшее имею повеленье —
О Павловской луне представить донесенье.
Спеша исполнить то, что мне повелено,
И надлежащее окончив обозренье,
Я всеподданнейше теперь имею честь
Стихами вашему величеству донесть
‎О том, что прозой скудной
‎Описывать и совестно и трудно.

С послушной музою, с усердною мечтой
‎По берегам Славянки я скитался,
‎И ночью за луной
‎Присматривать старался;
Но с горем должен я признаться, что луна
Лишь для небес теперь сияет красотою!
Знать, исключительно желает быть она
‎Небесною, а не земной луною;
Иль солнце, может быть, в досаде, что для нас
Она пленительней своей красой заемной,
Чем пышный блеск его, столь тягостный для глаз,
Преобратило ночь в прозрачную из темной,
Дабы чрез то лишить всей яркости луну.
Изгнанница луна теперь на вышину
Восходит нехотя, одним звездам блистает,
И, величаяся прозрачностью ночей,
Неблагодарная земля ея лучей
‎Совсем не замечает;
Едва, едва при них от сосен и дубов
Ложатся на траву сомнительные тени;
Едва трепещет блеск на зелени лугов,
Едва сквозь зыбкие, решетчатые сени
Прозрачным сумраком наполненных лесов
Печальный полусвет неверно проникает,
Едва туманит он верхи густых древес;
‎И словом, жить луне мешает
‎Ревнивый свет ночных небес!
Не изменили ей одни лишь только воды;
В них отражается по-прежнему она:
То полумесяцем всходя на тихи своды;
То пламенным щитом катясь, окружена
‎Разорванными облаками;
То одинокая, то с яркими звездами;
По-прежнему она — то в зеркале реки
‎Недвижима сияет,
И в ней нагбенный лес, прибрежны челноки
И тихо шепчущий тростник изображает;
То вдруг, когда порхнет над спящею волной
Пролетный ветерок, с волною затрепещет,
И воды огненной подернет чешуей,
Иль ярко в них блеснет излучистой змеей,
‎Иль раздробленная заблещет!
Короче: на водах пленительна она,
‎А на земле как будто не луна,
И солнце гордое, затмив ее собою,
Тирански властвует и небом и землею.
Но как ни жаль луны, а надобно отдать
‎И солнцу справедливость!
‎Не безрассудная хвастливость
И не надменное желание блистать
Теченьем пылкого светила управляют:
‎Прямым достоинством оно
‎На небесах воцарено, —
Его лучи палят, но вместе и пленяют.
Свидетелем тому сама Славянка нам;
И если вашего величества желанье
Исполнить я не мог, представив описанье
Прекрасной Павловской луны, то смею вам
‎О солнце Павловском прекрасном
‎В изображенье беспристрастном
‎Стихами верными донесть!
Оно приветливо (за то ему и честь!)
‎К приятной Павловской природе.
Я здесь его видал и в пламенном восходе,
‎И на полдневной вышине,
‎И в светозарной тишине
Великолепного с лазури снисхожденья.
Какие пышные творит оно явленья
На очарованных Славянки берегах!
Но величавое в младых лучах рассвета
И неприступное в полуденных лучах,
В спокойном вечере оно с душой поэта
‎Красноречивей говорит.
Сколь милы в Павловске вечерние картины!
Люблю, когда закат безоблачный горит;
Пылая, зыблются древесные вершины,
И ярким заревом осыпанный дворец,
Глядясь с полугоры в водах, покрытых тенью,
Мрачится медленно, и купол, как венец,
Над потемневшею дерев окрестных сенью
Заката пламенем сияет в вышине
И вместе с пламенем заката угасает.
Люблю смотреть, когда дерновый скат в огне
И сеть багряная во мраке лип сияет;
Когда на падший храм, прорезав ткань листов,
Лучи бросаются златыми полосами,
Горят на белизне разрушенных столпов,
И пеной огненной с кипящими волнами
По камням прядают и гаснут на лету.
Разнообразнее становятся картины,
Когда идем рекой вдоль Красныя долины,
‎Так названной за красоту.
То рощей молодой веселые осины
Столпились на брегу, и легкие листы,
Завесой редкою задернув солнце, блещут
‎И неколеблемы трепещут;
То воду зеленят прибрежные кусты,
И пламень запада, сквозь чащу их прорвавшись,
В их лиственной сети сверкает из реки;
‎То ива, разметавшись
И ветви дряхлые оперши на клюки,
Поток завесила своей обширной сенью;
То одинокий вяз с холма через реку
‎Огромною перетянулся тенью;
То, парус свой отдав на волю ветерку,

Между зелеными брегами

Плывет сияющий челнок,
Куда несет его поток
Одушевленными волнами,
И воздух флагом шевелит,
И рядом тень его бежит,
И струйка следом за кормою

Блестящей тянется змеею;

Там светится в кустах полусокрытый храм,

И тень младых берез, решеткой по стенам
‎Раскинувшись, чернеет;
А там у башни мост, отважною дугой
Реку перескочив, на зыби вод белеет.
Но место есть — туда вечернею порой

Приходишь следом за мечтой

Влеком неволей сладкой;
Порхает там украдкой
С листочка на листок
Вечерний ветерок.
Там тихо волны плещут,
И трепетные блещут
Сквозь тень лучи небес;
Там что-то есть живое,
Там что-то неземное
За тайну занавес,
Невидимой рукою
Опущенных, манит:
Над юной сей главою
Пророчески горит
Звезда огнем заката;
А жизнь сия крылата,
Молящая в слезах
Невнемлющую младость,
А тихой веры сладость
В сих пламенных очах,
И вечера молчанье,
И мирное сиянье
Сих гаснущих небес
С задумчивою тенью
Недвижимых древес...
Как все воображенью
Здесь душу придает!
Ей слышится полет
Недвижимых прелестных —
Одних уже небесных,
Других еще земных;
И блага лет младых,
И поздних лет утраты,
Товарищи крылаты —
В бывалой красоте

Слетаются к мечте!

‎Но чувствую, что я забылся,

И что мой вашему величеству отчет
Из описания в поэму превратился;
Напомнить смею вам: о солнце речь идет,
Итак, немудрено, что мысль им разогрета,
Что пламенный предмет воспламенил поэта.

Меня еще картина ждет:

Сей павильон уединенный,
Мечте безмолвной посвященный,
Столь милый именем своим. —
Как он приманчив красотою,
Когда вечернею порою
Долина блещет перед ним!
Когда багряными водами,
Равна с отлогими брегами,
Сверкает тихая река,
Прибрежный бархат тростника
На солнце ярко отливает,
И, приливая, опеняет
Его веселая волна,
И в лоне вод лазурь видна,
И по лазури тихо рея,
То загораясь, то бледнея,
Как дым, вечерни облака
Минуту на небе играют!
Играя с неба улетают
За дуновеньем ветерка.
Здесь милы вечера картины!
В конце раздавшейся долины,
Сквозь пламень запада, село
Глядится в зыбкое стекло
Реки, извившейся дугою;
Там челн, качаемый волною
У брега в чаще тростника,
Мелькает с тенью рыбака;
Там, на дороге, воз скрипучий,
Передвигаяся, пылит;
Там, над рекою, мост зыбучий;
А здесь, под сводами ракит,
Каскад дымится и шумит,
Разбрызнув млечной пеной воды!
Приятно здесь в вечерний час
Подслушивать последний глас
Полузаснувшия природы,
Когда шептанье ветерка,
Иль звучный рог издалека,
Иль говор птиц, иль шум от стада
Перезываются порой
С унылым шумом водопада;
Приятно об руку с мечтой
Здесь, на площадке павильона,
Прохладой вечера дышать
И солнце взором провожать
В его нисходе с небосклона,
Когда безоблачно оно!
Пред ним полнеба зажжено,
Земля в лучах благоухает,
И мнится, ангел отверзает
Ему спокойствия чертог;
Оно, взглянув, как светлый Бог,
На тихое уединенье
Им покидаемых небес,
Последнее благословенье
Из-за таинственных завес
Им, исчезая, посылает,
И долго сладостно сияет
Воспоминанием святым
Его, оставленная им
В залог возврата багряница...
Не благотворная ль царица
Тогда является мечте?
Ты видишь день ее прекрасной,
Всходящий прелестию ясной
И заходящий в красоте!
Его веселие встречает,
Его надежда провожает,
И провожающая ждет,
Что он по-прежнему взойдет
Для уповающих усладой,
Для сирых верною отрадой,
Для всех приветной красотой;
И все с молитвою одной:
Не изменяйся, день прекрасный!
Будь долго радостью очес
И, вечно тихий, вечно ясный,

Не покидай родных небес!

‎Post-scriptum
‎Вашему величеству в отчете
Представил с точностью я то, что видел сам;
‎И ежели моим стихам
Не много удалось сказать о лунном свете,
‎То не моя вина:
‎В июне месяце луна,
Как я уже донес, едва-едва сияет;
‎Ее сонливый свет
Воображения совсем не пробуждает,
И, глядя на нее, лишь сердится поэт.
Но то, что ныне да, бывает завтра нет,
И строгая велит признаться справедливость,
Что поубавилась уже луны сонливость,
Что донесение мое десятком дней
‎И боле опоздало;
Пришел июль; ленивей солнце стало,
‎А ночи сделались темней.
Вчера, имея честь в саду быть вместе с вами,
Заметил мельком я луну за облаками,
И смею утвердить, что сделалась она
‎Почти по-старому луна,
И что по-старому кругом ее носились
Младые облака воздушною толпой,
‎То, разлетаясь, серебрились,
То вдруг, слиянные, тянулися грядой,
То волновалися, то рделись, то дымились.
‎А должно вспомнить, что она
‎Едва лишь только рождена
И что лишь миг — тогда, как запад догорает —
Серпом серебряным на западе сияет!
Когда же полною заблещет красотой,
То будет, как была, и музе вдохновеньем,
‎И ночи милым украшеньем,
И павловских небес достойною луной.

Еще post-scriptum. Я, сбирая замечанья
Для составления отчета о луне,
Нашел, чего не ждал: счастливый случай мне
Открыл забытый след старинного преданья.

Однажды позднею порой

Я к павильону шел рекой.
Уж всё в окрестности дремало,
И день давно уже погас;
Я был один... вдруг прозвучало!
На крепости пробило час!
Иду... к развалинам дорожка
Вдоль брега привела меня.
Взглянул... и что ж увидел?.. Кошка
В дупле растреснутого пня
Между упадшими столпами,
Как привидение, сидит
И блещет яркими глазами,
И ярко на меня глядит;
Я от нее — она за мною;
Назад я — и она назад;
И все по-прежнему звездою
Сверкает неподвижный взгляд!
Но я к дуплу — и легкой тенью
Она пропала предо мной!
Лишь искры брызнули струей.
Чудяся страшному виденью,
„Тут тайна есть“, подумал я;
Не без труда рука моя
Большой корнистый пень разрыла...
И что же, что же наконец,
Его разрыв, она открыла?
Не тяжкий кованый ларец,
Не золота огромный слиток —
Пергаментный истлевший свиток,
И что-то писано на нем
Славянским древним языком;
Но разобрать рукописанье
До сих пор я еще не мог;
Язык старинный, грубый слог...
Однако, знаю, в нем преданье
Какое-то заключено
О князе древния Герсики,
Которого Альберт Великий,
Епископ, сжег (как то давно
Из летописцев нам известно);
Еще упоминают в нем
О сыне князя молодом.
О розе, о любви чудесной
Какой-то девы неземной,
И прочее... Итак, быть может,
Когда фантазия поможет
Мне подружиться с стариной,
Я разгадаю список мой,
Быль небылицею приправлю.
И всеподданнейше представлю
Вам, государыня, в стихах,
О том, что было в древни леты
На тех счастливых берегах,

Где павильон Елизаветы.

‎29 июля
Я должен вашему величеству признаться;
В неудовольствии большом я на луну.
Возможно ли? Вчера ее на вышину
На ферме ждали мы и не могли дождаться!

Упрямство вижу лишь одно.

По небесам ночной порою
С своею прежней красотою
Она гуляет уж давно,
И я довольно часто в саде
Встречался с нею по ночам;
Мне кажется, она в досаде
За то, что в донесеньи вам
Не поместил я грубой лести
И ей незаслуженной чести
Не отдал, совесть позабыв;
И, солнцу лиру посвятив,
Его прославил в воздаянье
За постоянное сиянье...
Еще догадка есть верней:
Ей показаться было стыдно
В одежде скромной и невидной
Последней четверти своей;
К тому ж, и свет ее не ярок:
Вчерашний день был очень жарок,
Сквозь душный дым паров она
Едва туманисто сияет
И, знойным днем распалена,
Во мгле туманной исчезает
С своей напрасной красотой.
Но если истинной луной
(Застенчивой или упорной)
Мы любоваться не могли,
Зато замену мы нашли
В луне прекрасной стихотворной.
Небесную, в небесной мгле
Оставим странствовать с звездами,
Мы стихотворную в столе,
Между летучими листками
Открывши, вызвали на свет.
Любезный грациям поэт
Ей прелесть милыми стихами,
Неизменяемую даль
И тайны все ее сказал
Душе немногими словами;
Как верно он изобразил
Лучей пленительных сиянье!
Он с милой кротостью сравнил
Их животворное влиянье!
Как на лазурной вышине
К очаровательной луне,
Манимы светлой красотою,
Младой игривою семьею
Бегут, летят издалека
Одушевленны облака:
Так все неволею приятной
Летит к богине благодатной.
С веселой нежностью в очах,
С приятной лаской на устах,
Дав руку молодой свободе,
Она приветная стоит,
И радость вкруг нее шумит
В непринужденном хороводе.
Как жаль, что наш Анакреон,
Парнасский баловень, счастливец,
Не в пору сделался ленивец,
И к верной музе на поклон
Стихов пленительных не носит,
Как то бывало встарину,
И что на Пинда вышину
Его и случай не забросит:
Ему бы петь нам про луну,
Мое же бедно дарованье.
Когда б меня он научил,
Я то б воспел, что он забыл:
Священное воспоминанье!
„Как на душу его привет
Унылой думою находит,
Когда безмолвная наводит
Луна свой робкий полусвет
На лик уснувшия природы,
Как сладостно средь тишины
Из блеска трепетной луны
На нас глядят минувши годы —
Бывалых радостей земных
Умчавшееся поколенье!
Как узнает воображенье
Там лица милые родных,
Когда-то мир наш украшавших
И вместе с нами в нем видавших,

Что видим мы теперь без них“.

‎3 августа
Я должен признаться, в<аше> в<еличество>, что мне стоило большого
труда разобрать ту рукопись, которую нечаянный случай открыл
мне между развалинами павильона Елизаветы.

Считаю должностью святой

Вам, государыня, признаться,
Что я один не мог добраться
До смысла рукописи той,
Которую судьба зарыла
Таинственно под древний пень,
И где ее доныне тень
Волшебной кошки сторожила;
Но Ливий Севера помог
Понять мне непонятный слог
И выбрать золото из сора;
При свете опытного взора
Проникнуть сумрак старины,
И силою воображенья
Из сей священной глубины
Исторгнуть древние виденья.
И вот я сделал перевод
Старинного рукописанья...
Но слова два истолкованья
Сказать мне нужно наперед.
Была Герсика, город славный,
В сем граде Всеволод державный,
Супруг Литовския княжны,
Герой славянския породы,
Княжил пред сим за шесть веков!
Союзник верный, бил врагов,
На все соседние народы
Он страх и трепет наводил!
И сын у Всеволода был
Прекрасный видом, милый нравом,
Неустрашимый, как отец, —
Любовь очей, любовь сердец,

Достойно слывший Радославом.

‎<13 сентября>

В Литву отец войной ходил;

В Литве он девицу пленил;
Она ж его пленила сына.
Свежа как молодость была
И девой-розою слыла
Между красавиц всей долины.
И душу ей свою отдав,
Жених любимый, Радослав,
Уж близким видел час желанный,
В который стал бы он супруг.
Уж брачный пир готов был — вдруг
Грозою зашумело бранной,
И сына в бой повел отец,
Альберт, Епископ и боец,
Перед Герсикою явился
С полками рыцарей меча;
Главу шеломом облача,
Он сам в рядах как ратник бился.
Разил противников мечом
И в буйном мужестве крестом,
Символом мира и спасенья,
Стремил своих в огонь сраженья.
Герсика в пепел сожжена.
Погибла князева жена,
И с ней погибла вся долина,
И царству славному конец.
И князь, изгнанник и вдовец,
(Спасла судьба ему лишь сына)
Взглянув, рыдая, на Двину,
Над коей град его дымился,
Один в далекую страну
С печальным Радославом скрылся.
Вот все, что верный Клии сын,
Наш вдохновенный Карамзин
О разорении Герсики
И о судьбе ее владыки
Нашел в преданьях для меня!
Итак, без кошки и без пня
Мы вечно были бы в незнанье
О том, что делал князь в изгнанье,
О том, что делал Радослав.
Итак, мой свиток прочитав,
Открыл я то, что утаила
От любопытных старина,
Что муза рассказать забыла
В истории Карамзина.
Близ холмика, где видим ныне
Елизаветин павильон,
По всем приметам жил в пустыне
Святой отшельник; келью он
Себе на том построил месте,
Где, трон и славу потеряв,
Жил Всеволод, где Радослав
О милой сетовал невесте.
Отшельник, может быть, застал
Еще изгнанника в пустыне
И, с ним спознавшись, написал
Нам повесть об отце и сыне.
Он свиток скрыл под древний пень,
К нему приставил кошки тень,
Чтобы сберечь его от света
Для обреченного поэта.
Я обреченный сей поэт,
Но Биограф-анахорет
Еще нам в повести чудесной
За правду говорит о том,
Что скажут с правдой несовместно
И что давно уже умом
Передано воображенью.
Хвала всезрящему уму,
Пускай властно бросать ему
На истребление сомненью
Созданья светлыя мечты
И быть убийцей красоты —
Я верю верою поэта
Сказаниям анахорета!
Но что ж сказал анахорет?
Он в повести своей правдивой,
Изобразив красноречиво
Двух витязей минувших лет,
Рукою сильной отверзает
Нам область тайную духов
И для земных очей снимает
С непостижимого покров.
И все то ложно, что чудесно?
Не то одно, что нам известно,
Что внемлет ухо, видит глаз,
Уму доступное, земное,
Имеет бытие прямое,
Есть и незримое для нас.
Ужель земля все истощила,
И вне ее созданий нет,
И темного стремленья сила
Влечет нас в небывалый свет?
О нет! он есть, сей свет чудесный,
Язык предчувствия небесный
С душой не тщетно говорит.
Душа невидимое зрит!
Ее великая порода
В родстве с невидимым видна,
И жизнью для нее полна
Неистощимою природа!
Нет мертвого! все населил
Бессмертным бытием Создатель,
И самый жадный прах могил
Есть бытия знаменователь.
Взгляните на поблеклый цвет
Во гроб одетого младенца —
То ясный вид переселенца
Прекрасного в прекрасный свет!
Он смерти душу раскрывает
И тихим ангелом летает.
Над ним, столь мило спящим, весть,
Что верой знаемое есть,
И сей глагол, душе понятный,
Толь сладостный, толь благодатный
Нетщетной вымышлен мечтой!
Всегда кругом души летают,
Ее живят и ободряют
Жильцы обители иной,
И самый трепет, с коим внемлет
Она незримого привет,
Создатель занавес подъемлет,
За коим скрыт нездешний свет,
Своим томительным волненьем
Ей убедительно гласит,
Что прорицательным виденьем
Ей кто-то близкий предстоит.
Уж миру отдана другому
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Во дни блаженныя отцов
Все было полно красотою,
Все жило жизнию двойною
И область светлая духов
Была союзница с земною.
А в наши дни ум все убил!
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Фантазия лишилась крил,
История сменила сказки,
А истины все нет как нет!
О прародители, ваш свет
Прекрасней нашего был света!
Земля была землей поэта
И не была разорена
Очарований сторона.
В каком пределе поднебесной
Она цвела — нам неизвестно,
Но чудеса ея хранит,
Не изменяяся, преданье.
Теперь на западе горит
Одно лишь мертвое сиянье,
И, взором следуя за ним,
Мы равнодушно говорим:
Садится солнце! А в ту пору
Иное там являлось взору:
Земля волшебников и фей
Сквозь тонкий занавес заката
Манила прелестью своей!
Чертоги зрелись там из злата;
Из них по светлым ступеням,
По разноогненным коврам
Младые феи выбегали
Вперед царицы молодой
И в кладези воды живой
Златые чаши наполняли,
И пили молодость из них,
И разлетались и слетались,
И облака вкруг загорались

От риз эфирно-золотых...