Пока еще звезды последние не отгорели,
вы встаньте, вы встаньте с постели,
сойдите к дворам,
туда, где - дрова, где пестреют мазки
акварели...
И звонкая скрипка Растрелли
послышится вам.
Неправда, неправда,
все - враки, что будто бы старят
старанья и годы! Едва вы очутитесь тут,
как в колокола
купола золотые ударят,
колонны
горластые трубы свои задерут.
Веселую полночь люби - да на утро надейся...
Когда ни грехов и ни горестей не отмолить,
качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства
и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.
О вовсе не ради парада, не ради награды,
а просто для нас, выходящих с зарей из ворот,
гремят барабаны гранита,
кларнеты ограды
свистят менуэты...
И улица Росси поет!
Затих блестящий зал и ждёт, как онемелый...
Вот прозвучал аккорд под опытной рукой,
И вслед за ним, дрожа, неясный и несмелый,
Раздался струнный звук— и замер над толпой.
То был родной мне звук: душа моя узнала
В нем отзвук струн своих,—и из моих очей,
Как отлетевший сон, исчезли стены зала,
И пестрота толпы, и яркий блеск огней!
Широко и светло объятья распахнувший
Иной, прекрасный мир открылся предо мной,
И только видел я смычок, к струнам прильнувший,
Да бледное лицо артистки молодой.
Как чудотворный жезл волшебницы могучей,
Он, этот трепетный и вкрадчивый смычок,
За каждой нотою, и нежной, и певучей,
Ответных грез будил в груди моей поток:
И шли передо мной в лучах воспоминанья,
Под звуки reverie, бежавшей, как ручей,
И светлая любовь, и яркие мечтанья,
И тихая печаль минувших, юных дней.
Знаешь, арфа моя, что звенит под рукой,
В незабвенные дни была Девой Морской,
И вечерней порой, беспредельно нежна,
В молодого скитальца влюбилась она.
Но, увы, не пленился певец, в свой черёд,
Тщетно плакала дева всю ночь напролёт,
И пришлось, чтоб' терзанья ее прекратить,
В сладкозвучную арфу ее превратить.
Вот как сжалились древле над ней небеса:
Стали струнами арфы ее волоса,
Но ещё воздымалась блаженная грудь,
Чтобы чары любви в перезвоны вдохнуть.
Так любовью и скорбью звенит под рукой
Арфа в образе дивном наяды морской:
Ты о ласках любви ей вещать повели
И о муках разлуки, когда я вдали!
В ресторане было от электричества рыжо,
Кресла облиты в дамскую мякоть.
Когда обиженный выбежал дирижер,
приказал музыкантам плакать.
И сразу тому, который в бороду
толстую семгу вкусно нёс,
труба—изловчившись—в сытую морду
ударила горстью медных слез.
Еще не успел он, между икотами,
выпихнуть крик в золотую челюсть,
его избитые тромбонами и фаготами
смяли и скакали через.
Когда последний не дополз до двери,
умер щекою в соусе,
приказав музыкантам выть по-зверьи—
дирижер обезумел вовсе!
В самые зубы туше опоенной
втиснул трубу, как медный калач,
дул и слушал—раздутым удвоенный,
мечется в брюхе плач.
Когда наутро, от злобы не евший,
хозяин принес расчет,
дирижер на люстре уже посиневший
висел и синел еще.
Флейты греческой мята и йота --
Словно ей не хватало молвы --
Неизваянная, без отчета,
Зрела, маялась, шла через рвы.
И ее невозможно покинуть,
Стиснув зубы, ее не унять,
И в слова языком не продвинуть,
И губами ее не размять.
А флейтист не узнает покоя:
Ему кажется, что он один,
Что когда-то он море родное
Из сиреневых вылепил глин...
Звонким шопотом честолюбивым,
Вспоминающих топотом губ
Он торопится быть бережливым,
Емлет звуки -- опрятен и скуп.
Вслед за ним мы его не повторим,
Комья глины в ладонях моря,
И когда я наполнился морем --
Мором стала мне мера моя...
И свои-то мне губы не любы --
И убийство на том же корню --
И невольно на убыль, на убыль
Равноденствие флейты клоню.
Как парламент, жующий фронду,
Вяло дышит огромный зал,
Не идет Гора на Жиронду,
И не крепнет сословий вал.
Оскорбленный и оскорбитель,
Не звучит рояль- Голиаф,
Звуколюбец, душемутитель,
Мирабо фортепьянных прав.
Разве руки мои- кувалды?
Десять пальцев- мой табунок!
И вскочил, отряхая фалды,
Мастер Генрих, конек-горбунок.
Не прелюды он и не вальсы,
И не Листа листал листы,
В нем росли и переливались
Волны внутренней правоты.
Чтобы в мире стало просторней,
Ради сложности мировой,
Не втирайте в клавиши корень
Сладковатой груши земной.
Чтоб смолою соната джина
Проступила из позвонков,
Нюренбергская есть пружина,
Выпрямляющая мертвецов.
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит бог, есть музыка над нами, -
Дрожит вокзал от пенья аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Bокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожен.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон.
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это сон.
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках,
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах.
И мнится мне: весь в музыке и пене
Железный мир так нищенски дрожит.
B стеклянные я упираюсь сени.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит.
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой -
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,-
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой -
Вертлявой, в дирижерских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было - ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.
Жил Александр Герцович,
Еврейский музыкант,-
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть...
Что, Александр Герцович,
На улице темно?
Брось, Александр Герцович,
Чего там?.. Всё равно...
Пускай там нтальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит.
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
А там - вороньей шубою
На вешалке висеть...
Все, Александр Герцович,
Заверчено давно,
Брось, Александр Скерцович,
Чего там?.. Всё равно...
В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа,
Нам пели Шуберта,—родная колыбель,
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель.
Старинной песни мир, коричневый, зеленый,
Но только вечно молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.
И сила страшная ночного возвращенья
Та песня дикая, как черное вино:
Это двойник, пустое привиденье,
Бессмысленно глядит в холодное окно!
