Частоколы, колючка, траншеи, рвы. От пожарищ в глазах черно. А вокруг погляди - по полям Литвы Наливное зреет зерно.
Зазолотилось взгорье за окном, В стеклярус капель дождевых одето. С плодами, с хмелем, с молодым вином В свои права вступает бабье лето.
Человек склонился над водой И увидел вдруг, что он седой. Человеку было двадцать лет. Над лесным ручьем он дал обет:
И такой же ноябрь, и похожа погода. Тот же ветер, взметающий прах по дворам. В позабытые дали двадцатого года Увела меня память к походным кострам.
Много традиций в Британии есть, Но не забыть до последнего часа Ту, что вместила и славу, и честь, И благородство рабочего класса.
И кажется мне иногда, Что живу я на свете четыреста лет, Что четыреста раз в ноябре замерзала вода, Что четыреста раз опадал с наших вишен цвет.
Желтый лев на фуражке сарбаза. Тень сарбаза плывет вдоль стены. Знаменитые розы Шираза Увядают, жарой спалены.
Жарища жаждой глотки обожгла, Скоробила рубахи солью пота. По улицам притихшего села Проходит запыленная пехота.
Сгущаются ночные тени. Не сесть и не разжечь костра. В душе обида поражений Еще свежа, еще остра.
Я дверь распахну, пойду на крыльцо, И молодость ветром овеет лицо. Я вижу ее среди беспорядка
Он не стонал. Он только хмурил брови И жадно пил. Смотрели из воды Два впалых глаза. Капли теплой крови В железный ковш стекали с бороды.
Когда по окопам прошла перекличка, Когда мы за чаем беседу вели, Порхнула хохлатая серая птичка Над кромкой ничьей, одичалой земли.
Сколько милой прелести в адресе, Что лежит на моем столе. Старый датский сказочник Андерсен Жил на этой земле.
Осторожно пощупал - кисет не промок, Вынул бережно щепоть махорки, Завернул, закурил. И поднялся дымок, По-домашнему теплый и горький.
В дни,
когда изо всех подворотен Америки
исступленный,
яростный