О, прости, о прости меня, моя Беатриче Без твоего светоносного тела впереди Я обуздывал тьму первозданных величий, Заколял, как на вертеле, сердце в груди.
Поэт, бедняга, пыжится, Но ничего не пишется. Пускай еще напыжится,— Быть может, и напишется!
О ящеры-гиганты, не бесследно Вы - детища подводной темноты - По отмелям, сверкая кожей медной, Проволокли громоздкие хвосты!
И смертные счастливцы припадали На краткий срок к бессмертной красоте Богинь снисшедших к ним — священны те Мгновенья, что они безумцам дали.
Поэт, зачем ты старое вино Переливаешь в новые меха? Все это сказано уже давно И рифмою не обновишь стиха.
Чад в мозгу, и в легких никотин - И туман пополз... О, как тяжел ты После льдистых дождевых крестин, День визгливый под пеленкой желтой!
Эй, други, нынче в оба Смотрите до зари: Некрашеных три гроба Недаром припасли,
Хоть отроческих снов грехи Средь терпких ласк ей не рассказаны, Но с женщиной тайно связаны Струнами зычных мышц стихи.
Пары сгущая в алый кокон,- Как мудрый огненный паук, Ткет солнце из цветных волокон За шелковистым кругом круг.
Вповалку на полу уснули Под орудийный гневный гром. Проснулись рано в том же гуле Раскатно-взрывчатом, тугом.
Мне страшен летний Петербург. Возможен Здесь всякий бред, и дух так одинок, И на площадках лестниц ждет Рогожин, И дергает Раскольников звонок.
Хотелось в безумье, кровавым узлом поцелуя Стянувши порочный, ликерами пахнущий рот, Упасть и, охотничьим длинным ножом полосуя, Кромсать обнаженный мучительно-нежный живот.
За золотою гробовою крышкой Я шел и вспоминал о нем в тоске — Быть в тридцать лет мечтателем, мальчишкой, Все кончить пулей, канувшей в виске!
Под мясной багряницей душой тоскую, Под обухом с быками на бойнях шалею, Но вижу не женскую стебельковую, а мужскую Обнаженную для косыря гильотинного шею.
Когда пред ночью в огненные кольца Оправлен череп, выпитый тоской,- Я вспомню старика народовольца, Привратника на бойне городской.