Как это ни печально, я не знаю Ни прадеда, ни деда своего. Меж нами связь нарушена сквозная, Само собой оборвалось родство.
Величанный в литургиях голосистыми попами, С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург, По мостам, столетьям, верстам мчится в прошлое, как в память, И хмельной фельдъегерь трубит в крутень пустозвонных пург.
Черепной улыбкой осклабясь, Он прощенья просил у всех За причуды свои, за слабость, За рыданье, за жуткий смех.
Низко кружится воронье. Оголтелые псы томятся. Лишь коты во здравье свое Магнетизмом тайным дымятся.
С полудня парило. И вот По проводам порхнула искра. И ветер телеграмму рвет
История! В каких туманах Тебя опять заволокло? В чьих мемуарах иль романах Сквозь непромытое стекло
Лондонский ветер срывает мокрый брезент балагана. Низкая сцена. Плошки. Холст размалеван, как мир. Лорды, матросы и дети видят: во мгле урагана
Октябрьский вихорь спящих будит На бурных митингах своих, Не шутит он, а грозно судит О всем, что было, есть и будет,—
Он был никто. Безграмотный бездельник. Стратфордский браконьер, гроза лесничих, Веселый друг в компании Фальстафа. И кто еще? Назойливый вздыхатель
Во время войн, царивших в мире, На страшных пиршествах земли Меня не досыта кормили, Меня не дочерна сожгли.
Одна звезда в полночном небе, Одна звезда горит. Какой мне выпал странный жребий, Звезда не говорит.
Зима без маски и без грима Белым-бела, слаба, не слажена, Но и таящаяся зрима, Но и молчащая услышана.
Стреляя, целуя, калеча, Ко всем обращаясь на «ты», Ты стужей сводила все плечи И голодом все животы.
Мы знаем праздники, которых В аду и в небе не забыть. Да, самое большое — быть В другом прохожем, в песье,
Я в зеркало, как в пустоту, Всмотрелся, и раскрылась Мне на полуденном свету Полнейшая бескрылость.