Зеркала

Зеркала —
      на стене.
Зеркала —
      на столе.
У тебя в портмоне,
в антикварном старье.

Не гляди!
      Отвернись!
Это мир под ключом.
В блеск граненых границ
кто вошел — заключен.

Койка с кучей тряпья,
тронный зал короля —
всё в себя,
      всё в себя
занесли зеркала.

Руку
   ты подняла,
косу
    ты заплела —
навсегда,
      навсегда
скрыли их зеркала.

Смотрят два близнеца,
друг за другом следя.
По ночам —
         без лица,
помутнев как слюда,

смутно чувствуют:
             дверь,
кресла,
      угол стола,—
пустота!
      Но не верь:
не пусты зеркала!

Никакой ретушер
не подменит лица,
кто вошел —
        тот вошел
жить в стекле без конца.

Жизни
    точный двойник,
верно преданный ей,
крепко держит
            тайник
наших подлинных дней.

Кто ушел —
         тот ушел.
Время в раму втекло.
Прячет ключ хорошо
это злое стекло.

Даже взгляд,
          и кивок,
и бровей два крыла —
ничего!
      Никого
не вернут заркала!—

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все твои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы
и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы... И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Не сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней... Но —

в зеркалах не исчезают
ничьи глаза,
          ничьи черты.
Они не могут знать,
                не знают
неотраженной пустоты.

На амальгаме
          от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.

Так
  хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши,
          споры,
             сплетни,
подслушав,
        может сохранить.

И с зеркалами
          так бывает...
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях
          в позах стольких
ложь фигурировать могла.

Но живопись —
          и та свидетель.
Сорвать со стен ее,
                стащить!
Вдруг,
     как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?

...В серебряной овальной раме
висит старинное одно,—
на свадьбе
         и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой
сцен и картин
          не уследить.
Но за историей семейной
оно не может
          не следить.

Каренина —
          или другая,
Дориан Грей —
          или иной,—
свидетель в раме,
            наблюдая,
всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:
          все на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья
          в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том,
          что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь
    притворяться
            наловчилась,
а правду
       знали зеркала.

К гостям —
       в обычной милой роли,
к нему —
       с улыбкой,
              как жена,
но к зеркалу —
            гримаса боли
не раз была обращена. 

К итогу замкнутого быта
в час панихиды мы придем.
Но умерла
      или убита —
кто выяснит,—
            каким путем?

И как он выглядит,
               преступник
(с платком на время похорон),
кто знает,
       чем он вас пристукнет:
обидой,
     лаской,
          топором?

Но трещина,
        изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись
     очевидца жизни
минувшее пересекла.

И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
      спрятано навеки...
Навеки, думаете?
               Нет!—

Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник на каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи стен обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не найдешь ни на одной из планет. Как это было мною сказано?—

«И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
       спрятано навеки...
Навеки, думаете?
              Нет!»

Все в нашей власти,
              в нашей власти.
И в антикварный магазин
войдет магнитофонный мастер,
себя при входе отразив.

Он изучал строенье трещин,
он догадался,
       как постичь
мир отражений,
          засекреченный
в слоях невидимых частиц.

Там —
      среди редкостей витрины,
фарфора,
      хрусталя,
            колец —
заметит он овал старинный,
вглядится,
      вспомнит наконец

пятно,
    затерянное в детстве,
завещанное кисеей,
где,
  как пропавшая без вести,
она исчезла...
            Где ж ее

глаза,
     открывшиеся утром
(но их закрыть не преминут),
и где
    последняя минута,
где предыдущих пять минут?

Ему тогда сказали:
             — Выйди!—
И повторили:
         — Выйди прочь!—
Кто ж,
    кроме зеркала,
                увидел
то, что случилось в эту ночь?

— С изъяном зеркальце,
                  учтите.
— А, с трещиной...
            Предупрежден.
— Вы редкости, я вижу, чтите...

Домой,
     под проливным дождем
домой,
     где начат трудный опыт,
где блики в комнате парят,
где ждет,
      как многоглазый робот,
с рентгеном схожий аппарат;

где,
  зайчиком отбросив солнце,
всю душу опыту отдаст
живущий в вечном эдисонстве
и одиночестве —
            фантаст.—

Но путь испытателя крут, особенно если беретесь за еще не изведанный труд. Сначала — гипотеза, нить... Но не бойтесь гипотез! Лучше жить в постоянных ушибах, спотыкаясь, ища... Но однажды сквозь мусор ошибок выглянет ключ. Возможно, что луч, ложась на стекло под углом, придает составным особый уклон, и частицы встают, как иглы ежа: каждая — снимок, колючий начес световых невидимок. Верно ли? Спорно ли? Просто, как
в формуле:

      n2 = 1 + (4 pi N e2)/K ?

(Эн квадрат равняется единице плюс дробь, где числитель четыре пи эн е квадрат, а знаменатель некое К?)

Но цель еще далека, а стекло безответно и гладко. Но уже шевелится догадка! Что, если выпрямить иглы частиц, возвратить, воскресить отражение? Я на верном пути! Так идти — от решения к решению, ни за что не назад! Нити лазеров скрещиваются и скользят. Вот уже что-то мерещится! —

Покроет
      серебристый иней
поверхность света и теней,
пучки
    могущественных линий
заставит он скользить по ней.

Еще туманно,
      непонятно,
но калька первая снята,
сейчас начнут
      смещаться пятна,
возникнут тени и цвета,

И — неудачами
            не сломлен,
в таинственнейшей темноте
он осторожно,
         слой за слоем,
начнет снимать виденья те,

которым не было возврата,
и, зеркало
         зачаровав,
заставит возвращаться к завтра
давно прошедшее вчера!

Границы тайны расступаются,
как в сказке «Отворись, Сезам!».
Смотрите, видите?
           Вот — пальцы,
к глазам прижатые,
              к слезам.

Вот — женское лицо померкло
измученностью бледных щек,
а зеркало —
      мгновенно, мельком
взгляд ненавидящий обжег.

Спиною к зеркалу
             вас любят,
вас чтут,
      а к зеркалу лицом
ждут вашей гибели,
               и губят,
и душат золотым кольцом.

Он видит мальчика в овале,
себя он вспомнил самого,
как с ним возились,
               целовали
спиною к зеркалу — его.

Лицом к нему —
            во всем помеха,
но как избавиться,
               как сбыть?
И вновь видение померкло.
Рука с постели просит пить...

Но мы не будем увлекаться
сюжетом детективных книг,
а что дадут
        вместо лекарства —
овал покажет через миг...

И вдруг на воскрешенной ртути
мольба уже ослабших рук
                    и стон:
— Убейте, четвертуйте,
дитя оставьте жить!—
                  И вдруг,

как будто нет другого средства —
не отражать!—
            сорвется вниз,
ударится звенящем сердцем
об угол зеркало...
              И жизнь

в бесчисленных зловещих сценах
себя
   недаром заперла!
Тут был не дом,
            тут был застенок,—
и это знали зеркала.

Все вышло!
      С неизбежной смертью
угроз, усмешек, слез, зевот —
ушло
  все прежнее столетье!
А отраженье — 
            вот —
                живет...

На улице темно,
            ненастно,
нет солнца в тусклой вышине.
Отвозят
      бедного фантаста
в дом на Матросской Тишине.—

А тебя давно почему-то нет. Но разве жалоба зеркало тронет? В какой же витрине тонет твой медленный шаг, твои серьги в ушах, твой платочек, наброшенный на голову? И экрану киношному, наглому дано право и власть тебя отобрать из других и вобрать. А меня обобрать, обокрасть. И у блеска гранитных камней есть такое же право. Право, нет, ты уже не вернешься ко мне, как прежде, любя. Безнадежная бездна, какой ты подверглась! Фары машин, как желтые половцы, взяли тебя в полон. Полированная поверхность колонн обвела тебя вокруг себя. Не судьба мне с тобою встретиться. Но осталось еще на столе карманное зеркальце, где твое сверкало лицо, где клубилась волос твоих путаница. Зеркальный кружок из-под пудреницы меньше кофейного блюдца. В нем еще твои губы смеются, мутный еще от дыханья, пахнет твоими духами, руками твоими согрет!
Но секрет отражений ведь найден. Тот фантаст оказался прав: сколько вынуто было зеркал из оправ и разгадано! Значит, можно по слоику на день тебя себе возвращать, хоть по глазу, по рту, по витку со лба, какой перед зеркальцем свесился. Слоик снял — и ты смотришь так весело! Снял еще — слезы льются со щек. Что случилось тогда, когда слезы? Серьезное что-то? Ты угрюма — с чего? Вдруг взглянула задумчиво. Снял еще — ты меня будто любишь. А сейчас выжимаешь из тубы белую пасту на щетку. Вот рисуешь себе сердцевидные губы и лицо освежаешь пушком. Можно жить и с зеркальным кружком, если полностью нету. Так, возьмешь безделицу эту — и она с тобой может быть... —

А может быть,
          пещеры,
                скалы,
дворцы Венеций и Гренад,
жизнь,
   что историки искали,
в себе,
      как стенопись,
                  хранят?

Быть может,
      сохранили стены
для нас,
      для будущих времен,
на острове Святой Елены
как умирал Наполеон?

И в крепости Петра и Павла,
где смертник ночь провел без сна,
ничто для правды
               не пропало,
и расшифровки ждет стена?

А «Искры» ленинской
                  страница
засняла между строк своих
над ней
      склонившиеся лица
в их выражениях живых?

Как знать?
      Окно дворца Растрелли
еще свидетелем стоит
январским утром
            при расстреле?

А может быть,
      как сцены битв
вокруг Траяновой колонны —
картины стачек и труда
и Красной гвардии колонны
несет
      фабричная труба?

И может быть,
      в одной из комнат
не в силах потолок забыть,
что Маяковский1 в пальцах комкал,
что повторял?..
          И может быть,

валун в пустыне каменистой,
куда под стражей шли долбить,—
партсбор барачных коммунистов
запечатлел?..
           И может быть,

на стеклах дачи подмосковной
свой френч застегивает тень
того,
   чей взгляд беспрекословный
тревожит память
             по сей день?

Но, может,
       и подземный митинг
прочнее росписей стенных
еще живет под гром зениток
на арках мраморно-стальных?

Все может быть!..
           Пора открытий
не кончилась.
         Хотите скрыть
от отражений суть событий,—
зеркал побойтесь,
           не смотрите:
они способны все открыть.—

Стой, застынь, не сходи со стекла, умоляю! Как ты стала мала и тускла! Часть лица начинает коверкаться. Кончились отражения зеркальца — оно прочтено до конца. Пустая вещица! Появилась на ней продавщица ларька, наклоняясь над вещами... И в перчатке — твоя, на прощанье, рука... —

Зеркала —
         на стене.
Зеркала —
         на столе.
Мир погасших теней
в равнодушном стекле,

В равнодушном?..
               О, нет!
Словно в папках
               «Дела»,
беспристрастный ответ
могут дать зеркала.

Где бы я
        ни мелькал,
где бы ты
        ни ждала —
нет стены без зеркал!
Ищут нас зеркала!

В чьей-то памяти ждут,
в дневнике,
        в тайнике.
«Мертвых душ» не сожгут
в темный час,
          в камельке.

Сохранил Аушвиц
стоны с нар —
        вместо снов,
стены —
        вместо страниц,
след ногтей —
         вместо слов.

Но мундирную грудь
с хищным знаком орла
сквозь пиджак
           где-нибудь
разглядят зеркала.

В грудь удар,
        в сердце нож,
выстрел из-за угла,—
от улик не уйдешь,
помнят всё
        зеркала.

Со стены —
        упадет,
от осколков —
             и то
никуда не уйдет
кто бы ни был —
               никто!

Год: 1969

Источник: Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.Москва: Худож. лит., 1974.

Похожие статьи:

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.Москва: Худож. лит., 1974. → Погудка о погодке

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.Москва: Худож. лит., 1974. → Ушедшее

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.Москва: Худож. лит., 1974. → Предчувствие

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.Москва: Худож. лит., 1974. → Черновик

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.Москва: Худож. лит., 1974. → Двое в метель