Все, все валятся сверстники мои, Как с дерева валится лист осенний, Уносятся, как по реке струи, Текут в бездонный водоем творений,
Петру Александровичу Муханову В ужасных тех стенах, где Иоанн, В младенчестве лишенный багряницы1,
Итак, товарищ вдохновенный, И ты!— а я на прах священный Слезы не пролил ни одной: С привычки к горю и страданьям
Клянемся честью и Черновым: Вражда и брань временщикам, Царя трепещущим рабам, Тиранам, нас угнесть готовым!
Счастливицы вольные птицы: Не знают они ни темницы, Ни ссылки, ни злой слепоты. Зачем же родился не птицею ты?
Да! ровно через год мы свиделись с тобою, Но, друг и брат, тогда под твой приветный кров Вступил я полн надежд, и весел и здоров — Теперь, измученный и телом и душою,
Мне ведомо море, седой океан: Над ним беспредельный простерся туман. Над ним лучезарный не катится щит; Но звездочка бледная тихо горит.
Суров и горек черствый хлеб изгнанья; Наводит скорбь чужой страны река, Душа рыдает от ее журчанья, И брег уныл, и влага не сладка.
Века шагают к славной цели; Я вижу их: они идут! Уставы власти устарели; Проснулись, смотрят и встают
Когда же злая чернь не клеветала, Когда же в грязь не силилась втянуть Избранников, которым горний путь Рука господня в небе начертала?
Горько надоел я всем, Самому себе и прочим: Перестать бы жить совсем! Мы о чем же здесь хлопочем?
Так, знаю: в радужные дни Утех и радостей, в круженьи света Не вспомнишь ты изгнанника поэта; Хоть в непогоду друга помяни!
Когда, воспрянув ото сна, Воздвиглась, обновясь, Эллада И вспыхла чудная война, Рабов последняя ограда;
Мальчик у ручья сидел, Мальчик на ручей глядел; Свежий, краснощекий, Он тоскующей душой
Вот, слава богу, я опять спокоен: Покинула меня тяжелая хандра; Я снова стал доступен для добра, И верить и любить я снова стал достоин.