«Forte» из тысяча шестьсот тридцать девятого...
Портрет в берете. Тридцать ему.
Усы, манжеты, бархатная блуза.
Всё сбито, собрано, но так декоративно,
Что будущее видишь лишь в глазах!
И невозможно перейти страницу.
Заходишь в дом к нему.
На каменные плиты становишься
И чувствуешь неровность материала,
Потом вперёд, по тёмной лестнице,
Разглядывая стены, на ощупь – ткань
(Что чуть ли вам не шёлк!),
Идёшь в простор приземистый, к камину.
Ах, что за день февральский в Нидерландах!
Яснее ясного зима в своих правах.
И даже по углам – чуть в изморози стены.
Но света много. Арочные окна,
Полупрозрачные, в свинцовых переплётах,
С каймой по контуру витражного стекла,
Льют свет дневной широко, полно, мощно,
Как будто отвечают на огонь
Объёмного старинного камина.
Как хорошо! И запахи, и звуки,
И свет дневной февральской лессировки –
Всё предвещает погруженье в тайну,
Общенье с Мастером и вызов бытию.
– Что Вы хотите?
– Жду от вас портрета.
И вдруг умолкли, каждый о своём.
Портрет у Мастера... Явление итога
Прожитых лет в дорожной кутерьме,
Когда дорогой стало чувство долга,
Которое приводит лишь к суме
И нижней точке параболы движенья?
Но мучает подъём и крутизна.
А ты куёшь всё звенья, звенья, звенья,
Чтоб ненависть к цепи своей узнать!
Спокойные движенья за мольбертом.
Высокий лоб, нахмуренные брови
И борода не с первой сединою
Как знак удивленья – «от чего?»
В Европе уже знали Марка Поло,
Уж он-то видел небо на Востоке
И каково под звёздами лежать,
Осознавая нетекучесть лет.
И седина, конечно же, оттуда.
Там друг погиб, там, встреченный «иудой»,
В степи лежал. И очень надо встать!
Вот шрам над глазом, и ещё один,
И рядом. Как быстро всё у юных зарастает
И прячется за розовой полоской,
Лишь выдавая юности угар.
А ранние залысины на лбу
Скорее не от философских мыслей,
А как следы невидимых погонь.
Она бежит, а ты догнать не можешь!
И долго бродит в жилах этот гон.
Вперёд, вперёд!
Вот скорбность рта под щёткою усов,
Но здорово, что это не угрюмость,
Там спрятан шрам за тяжесть точных фраз.
Хотя углам привычна и улыбка...
Горбатый нос бретёра, дуэлянта,
А может, и злословного поэта,
Который ценит яд и алкоголь...
А вот в глазах тревоги не заметишь.
Всё спрятали морщины и круги
Да по-татарски вскинутые брови.
Лишь тихая ирония струится
И вызывает беглую улыбку.
Над чем? Над кем? А может, над собой?
Над тихим гнётом небанальных дней,
Чужих судеб, исчёрканных разлукой,
Предательством? Уж этого хватало!
Не отстирать испачканных платков.
А может, это хохот над Судьбой?
Ах, что за день февральский в Нидерландах...
