Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо бьет в очи этот блеск, до боли голубой. Там благовония, там — звоны, там — прибой,
Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели.
Среди обугленных развалин, средь унизительных могил — не безнадежен, не печален, но полон жизни, полон сил —
Я помню только дух сосновый, удары дятла, тень и свет... Моряк косматый и суровый, хожу по водам много лет.
Из мира уползли - и ноют на луне шарманщики воспоминаний... Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне: я только пасмурный изгнанник.
(Евангелие Иакова Еврея, гл.18) И видел я: стемнели неба своды, и облака прервали свой полет,
По саду бродишь и думаешь ты. Тень пролилась на большие цветы. Звонкою ночью у ветра спроси:
Еще безмолвствую и крепну я в тиши. Созданий будущих заоблачные грани еще скрываются во мгле моей души, как выси горные в предутреннем тумане.
При луне, когда косую крышу лижет металлический пожар, из окна случайного я слышу сладкий и пронзительный удар
Туман ночного сна, налет истомы пыльной смываю мягко-золотой, тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной благоуханной и густой.
Живи, звучи, не поминай о чуде,- но будет день: войду в твой скромный дом, твой смех замрет, ты встанешь: стены, люди все поплывет,- и будем мы вдвоем...
Слова - мучительные трубы, гремящие в глухом лесу,- следят, перекликаясь грубо, куда я пламя пронесу.
Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья, горящие на дне, в хрустальных тайниках, и на заломленных русалочьих руках, его я не отдам. Нет глубже упоенья,
Шумела роща золотая, ей море вторило вдали, и всхлипывали, пролетая, кочующие журавли
И снова, как в милые годы тоски, чистоты и чудес, глядится в безвольные воды румяный редеющий лес.