Горят померанцы, и горы горят. Под ярким закатом забытый солдат. Раскрыты глаза, и глаза широки, Садятся на эти глаза мотыльки.
Никто не смел сказать Вам о вечернем часе, Хотя уж все давно мечтали о покое. Вы медленно сошли по липовой террасе Туда, где расцвели пахучие левкои.
Я знаю, что Вы, светлая, покорно умираете, Что Вас давно покинули страданье и тоска И, задремавши вечером, Вы тихо-тихо таете, Как тают в горных впадинах уснувшие снега.
Нет, не сухих прожилок мрамор синий, Не роз вскипавших сладкие уста, Крылатые глаза — твои, Богиня, И пустота.
Города горят. У тех обид Тонны бомб, чтоб истолочь гранит. По дорогам, по мостам, в крови, Проползают ночью муравьи,
Нет, не зеницу ока и не камень, Одно я берегу: простую память. Так дерево - оно ветров упорней - Пускает в ночь извилистые корни.
Я в тени своей ногами путался. Кошка шла за мной И мяукала. Не ластись, не пой, не ной!
Трибун на цоколе безумца не напоит. Не крикнут ласточки средь каменной листвы. И вдруг доносится, как смутный гул прибоя, Дыхание далекой и живой Москвы.
Ненависть — в тусклый январский полдень Лед и сгусток замерзшего солнца. Лед. Под ним клокочет река. Рот забит, говорит рука.
Гляжу на снег, а в голове одно: Ведь это — день, а до чего темно! И солнце зимнее, оно на час — Торопится — глядишь, и день погас.
Нежное железо — эти скрепы, Даже страсть от них изнемогла. Каждый вздох могильной глиной лепок, Топки шепоты и вязок глаз.
Чтоб истинно звучала лира, Ты должен молчаливым быть, Навеки отойти от мира, Его покинуть и забыть.
Глаза погасли, и холод губ, Огромный город, не город - труп. Где люди жили, растет трава, Она приснилась и не жива.
Где камня слава, тепло столетий? Европа - табор. И плачут дети. Земли обиды, гнездо кукушки. Рассыпан бисер, а рядом пушки.
Что седина! Я знаю полдень смерти - Звонарь блаженный звоном изойдет, Не раскачнув земли глухого сердца, И виночерпий чаши не дольет.