Упали окон вековые веки. От суеты земной отрешены, Гуляли церемонные калеки, И на луну глядели горбуны.
Наступали. А мороз был крепкий. Пахло гарью. Дым стоял тяжелый. И вдали горели, будто щепки, Старые насиженные села.
Враги, нет, не враги, просто многие, Наткнувшись на мое святое бесстыдство, Негодуя, дочек своих уводят, А если дочек нет — хихикают.
Умру — вы вспомните газеты шорох, Ужасный год, который всем нам дорог. А я хочу, чтоб голос мой замолкший Напомнил вам не только гром у Волги,
Настанет день, скажи — неумолимо, Когда, закончив ратные труды, По улицам сраженного Берлина Пройдут бойцов суровые ряды.
Волос черен или золот. Красна кровь. Голое слово — Любовь.
Над Парижем грусть. Вечер долгий. Улицу зовут "Ищу полдень". Кругом никого. Свет не светит. Полдень далеко, теперь вечер.
Умереть и то казалось легче, Был здесь каждый камень мил и дорог. Вывозили пушки. Жгли запасы нефти. Падал черный дождь на черный город.
На площадях столиц был барабанный бой и конский топот, Июльский вечер окровавил небосклон. Никто не знал, что это сумерки Европы,
Уж сердце снизилось, и как! Как легок лёт земного вечера! Я тоже глиной был в руках Неутомимого Горшечника.
Обрывки проводов. Не позвонит никто. Как человек, подмигивает мне пальто. Хозяева ушли. Еще стоит еда. Еще в саду раздавленная резеда.
Уж рдеет золотой калач. И, самогона ковш бывалый Хлебнув, она несется вскачь По выжженному буревалу.
Как кровь в виске твоем стучит, Как год в крови, как счет обид, Как горем пьян и без вина, И как большая тишина,
На севере, в июле, после долгой разлуки, Я увидал — задымился вдали, Белой болотной ночью окутанный, Родина, твой лик.
На даче было темно и сыро. Ветер разнимал тяжелые холсты. И меня татуировала Ты.