Александр Сумароков

Вещал так некто, зря свою кончину слезну,

К единородному наследнику любезну:

«Мой сын, любезный сын! Уже я ныне стар;

Мучительная мысль, престань меня терзати
И сердца больше не смущай.
Душа моя, позабывай

Ту жизнь, которой мне вовеки не видати!

Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить
В прекрасной сей пустыне,

Без разбору ты ври про чужие дела,

Та работа не так, как твоя, тяжела.

Нет, не дивно нимало и мне, как тебе,

Цырюльник, Мида брив, под колпаком осетил,

Чего никто попрежде не приметил:
Имеет пышный Мид
Ушей ословых вид.

Болклив цырюльник был, молчати не умеет,

Я в драме пения не отделяю
От действа никогда;

Согласоваться им потребно завсегда.
А я их так уподобляю:

Муз́ыка голоса коль очень хороша,
Так то прекрасная душа,
А действо — тело.

Анюта на себе алмазов не имела,

Но души попленить смотрителей умела.

Анюта выросла, сказали мне, в лесах.

Арая изъяснил любовны в драме страсти

И общи с Прокрисой Цефаловы напасти

Так сильно, будто бы язык он русский знал,

Любовны Прокрисы представившая узы,

Достойная во всем прехвальныя дочь музы,

Ко удовольствию Цефалова творца

Стоял Терновный куст.
Лиса мошенничать обыкла
И в плутни вникла.

Науку воровства всю знает наизуст,
Как сын собачий
Науку о крючках,
А попросту бессовестный подьячий.

Лисице ягоды прелестны на сучках,

Я ведаю, что ты парнасским духом дышишь,
Стихи ты пишешь.

Не возложил никто на женский разум уз.

Чтоб дамам не писать, в котором то законе?

Лжи на свете нет меры,

То ж лукавство да то ж.

Где ни ступишь, тут ложь;

Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю,

И горесть опишите, скажите, как терплю;

Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд

Наместо соловьев кукушки здесь кукуют

И гневом милости Диянины толкуют.

Хотя разносится кукушечья молва,

На что кулашный бой?

За что у сих людей война между собой?

За это ремесло к чему бойцы берутся?
За что они дерутся?
За что?

Кто в самой глубине безумства пребывает,

И тот себя между разумными считает:

Не видим никогда мы слабостей своих,