Осенний сумрак - ржавое железо Скрипит, поет и разьедает плоть... Что весь соблазн и все богатства Креза Пред лезвием твоей тоски, господь!
Отравлен хлеб, и воздух выпит: Как трудно раны врачевать! Иосиф, проданный в Египет, Не мог сильнее тосковать.
Золотистого меда струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, Мы совсем не скучаем,— и через плечо поглядела.
Я около Кольцова, Как сокол, закольцован - И нет ко мне гонца, И дом мой без крыльца.
Из омута злого и вязкого Я вырос, тростинкой шурша, И страстно, и томно, и ласково Запретною жизнью дыша.
За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей.
Не веря воскресенья чуду, На кладбище гуляли мы. - Ты знаешь, мне земля повсюду Напоминает те холмы
Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...
О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала, Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый, В водном плеске душа колыбельную негу слыхала, И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.
Я вздрагиваю от холода,- Мне хочется онеметь! А в небе танцует золото, Приказывает мне петь.
О свободе небывалой Сладко думать у свечи. — Ты побудь со мной сначала,— Верность плакала в ночи,—
Я вижу каменное небо Над тусклой паутиной вод. В тисках постылого Эреба Душа томительно живет.
Звук осторожный и глухой Плода, сорвавшегося с древа, Среди немолчного напева Глубокой тишины лесной...
Эта ночь непоправима, А у нас еще светло. У ворот Иерусалима Солнце черное взошло.
Жил Александр Герцович, Еврейский музыкант,- Он Шуберта наверчивал, Как чистый бриллиант.