Владислав Ходасевич

Бредем в молчании суровом.

Сырая ночь, пустая мгла,

И вдруг — с каким певучим зовом —

Над полями, лесами, болотами,

Над извивами северных рек

Ты проносишься плавными взлетами,

Оставил дрожки у заставы,
‎ Побрел пешком.

Ну вот, смотри теперь: дубравы
‎ Стоят кругом.


Недавно ведь мечтал: туда бы,
‎ В свои поля!

Семь дней и семь ночей Москва металась

В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро

Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру

Бредем в молчании суровом.

Сырая ночь, пустая мгла,

И вдруг — с каким певучим зовом —

Над полями, лесами, болотами,

Над извивами северных рек

Ты проносишься плавными взлетами,

Оставил дрожки у заставы,
‎ Побрел пешком.

Ну вот, смотри теперь: дубравы
‎ Стоят кругом.


Недавно ведь мечтал: туда бы,
‎ В свои поля!

Семь дней и семь ночей Москва металась

В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро

Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру

Со слабых век сгоняя смутный сон,

Живу весь день, тревожим и волнуем,

И каждый вечер падаю, сражён

Так! наконец-то мы в своих владеньях!

Одежду — па пол, тело — на кровать.

Ступай, душа, в безбрежных сновиденьях
‎Томиться и страдать!

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.


Сверкает золотом в его руке зерно,

Деревья Кронверкского сада

Под ветром буйно шелестят.

Душа взыграла. Ей не надо

Так бывает почему-то:

Ночью, чуть забрезжат сны —

Сердце словно вдруг откуда-то

Снег навалил. Всё затихает, глохнет.

Пустынный тянется вдоль переулка дом.

Вот человек идет. Пырнуть его ножом —

Какое тонкое терзанье —

Прозрачный воздух и весна,

Ее цветочная волна,