А почему По вечерам, Как все седые ветераны, Рассказывая столь пространно
Копал я землю, В ней таилось много Того, чего не быть и не могло, Но попадались меж костей и рога
И далекого и близкого, И высокого и низкого сочетанье воедино, Так ли ты необходимо?
Не будь Увядшим гладиолусом, Все ниже голову клоня, Не говори упавшим голосом,
Теперь, Когда столь много новых книг И многому идет переоценка, Я как-то заново прочел дневник
Жалко, что кончается Старая тетрадь. Но не огорчается: Трать бумагу, трать!
Даты Расставляются Не без труда! Есть стихи, что написаны много раньше, а напечатаны позже когда-то...
А если Нос мы вздернем И ухмыльнемся черство, Предупреждаю: с корнем я вырву непокорство!
Рифм изобилие Осточертело мне. Ну, хорошо, я сделаю усилие И напишу я белые стихи!
В роще, Где туристами Ставятся шатры, Есть над быстрой Истрою
Со смерти Все и начинается, И выясняется тогда, Кто дружен с кем,
Расскажу О Тане-Богоразе я. Мне было двадцать лет,
Нет, это не день моего рожденья! И если б даже было и так, то это было лишь совпаденьем,— я родился весной, а про это осеннее торжество даже не было мне никакого виденья, и я даже не слыхивал ничего и ни от кого про этот день, когда снежинки, витая, серебрили, как и теперь серебрят, все подряд от Урала и до Алтая... Это теперь я в книжках читаю про Мартынов день и присущий ему обряд! Теперь я знаю: в католических странах это был день поминания епископа Мартина Турского, во времена Реформации перенесенный в честь дня рождения Мартина Лютера с 11-го на 10-е ноября... Но мне вспоминается просто сибирское морозное утро, и в это утро — для нас юлианского, а для них, лютеран, григорианского календаря,— может быть, не в городе, где скрипели мои ребяческие салазки, а где-нибудь в снежной мгле переселенческих деревень, и случались тогда нищебродства в снегах, бубенцы, и шутейные розги, и ритуальные маски и пляски, но в городе я ничего такого не видел, и нечего фантазировать зря! И никто не кутался в вывернутые тулупы или в какие-нибудь другие дорогие или недорогие меха, и со снежками не мешалась соломенная труха, и никто не восклицал: «Ха! Козлиную шкуру надень, как полагается в Мартынов день!» Нет! Но эстонцы, переселенцы с дальних западных побережий, ничего не вещая, а просто меня в этот день колбасой угощая медвежьей, говорили: «А вот и бисквит тебе свежий, вкусней, чем калач и пельмень!» И я говорил «спасибо», ибо не был невежей.
Юнец, Недели две Я в Ленинграде жил. Купаючись в Неве,
О, сельская пленительная ночь, Ты в Иисуса веруешь Христа, Иль бога-сына прогнала ты прочь, Язычница, язычникова дочь,